Мир и Личность                                             16+

Февральская революция была встречена Георгием Владимировичем Ивановым с энтузиазмом, Октябрьскую он не принял. Но по большому счёту поэт стоял в стороне от политики и революционные потрясения никак не отразились в его творчестве. Принципиально заняв позицию эстетизма и в творчестве и в жизни, он никогда прямо не высказывал своего отношения к происходящим событиям.

Сборники «Сады» (1921) и «Лампада» (1922) подводят итог петербургскому периоду творчества Георгия Иванова. Евангельские мотивы, греческая мифология, барокко, Оссиан, немецкий романтизм и русский фольклор причудливо переплелись в художественном мире «Садов». В своё время Мандельштам определил акмеизм как «тоску по мировой культуре» и Г. Иванов в полной мере разделил стремление акмеистов к «синтезу» культурных традиций.

…по-прежнему в стихотворениях Г. Иванова много холодной, чеканной, изысканной поэзии, вдохновлённой обращением к миру искусства, и подавляющее их большинство является наиболее полным выражением внешнеизобразительной стороны акмеизма:

Моя любовь – она всё та же

И не изменит никогда

Вам, старомодные пейзажи,

Деревья, камни и вода.

(«Моя любовь – она всё та же…»)

Тематически поэзия Иванова абсолютно не соприкасается со своим временем, отрешена от его проблем. Будничные переживания и повседневная частная жизнь остаются, по признанию Г. Иванова, единственным предметом его вдохновения. Всё это окончательно убедило критиков в том, что он «не создатель моды, не закройщик, а манекенщик». А общее мнение, выраженное Л. Лунцем, гласило: «В общем, стихи Г. Иванова образцовы. И весь ужас в том, что они образцовы». На фоне истерзанного «красным террором», голодного и нищего Петербурга безмятежная, с элементами восточной идиллии, лирика поэта многим казалась по меньшей мере странной.

Меня влечёт обратно в край Гафиза,

Там зеленел моей Гюльнары взор,

И полночи сафировая риза

Над нами раскрывалась как шатёр.

(«Меня влечёт обратно в край Гафиза…)

Весной 1920 года Г. Иванов познакомился с поэтессой Ириной Одоевцевой, в следующем году они поженились. Глубокое чувство поэта не могло не отразиться в его стихах, и, возможно, именно ему сборник «Сады» обязан своим названием. Одоевцева очень любила петербургские сады, особенно Таврический и Летний, в котором она и Г. Иванов назначали друг другу свидания.

И разве мог бы я, о посуди сама,

Взглянуть на этот снег и не сойти с ума.

Обыкновенный день, обыкновенный сад,

Но почему кругом колокола звонят

И соловьи поют, и на снегу цветы,

О почему, ответь, или не знаешь ты?

И разве мог бы я, о посуди сама,

В твои глаза взглянуть и не сойти с ума.

(«Не о любви прошу, не о весне пою…»)

В книгу «Лампада» вошли избранные стихотворения из предшествующих пяти сборников, а также в своё время в них не включённые.

После семнадцатого года Г. Иванов, зарабатывая себе на жизнь, активно сотрудничает как переводчик в издательстве «Всемирная литература». Он переводил Байрона («Мазепа», «Корсар»), Кольриджа, Бодлера, Семэна, Готье, Эредиа и др. Тяжело переживал Г.Иванов гибель Н. Гумилёва, тесно связанного с ним житейскими и творческими отношениями, намеревался написать о нём книгу. Разбирая оставшийся после смерти друга архив, Г. Иванов подготовил к печати гумилёвские «Письма о русской поэзии», а также «Посмертные стихи». В 1922 году, выхлопотав командировку в Берлин для составления театрального репертуара, Георгий Иванов и Ирина Одоевцева навсегда покинули Россию.

Вначале они живут в Берлине, бывшим некоторое время культурным центром русской эмиграции. Одним из первых он начал писать воспоминания о Серебряном веке и его беллетризированные мемуарные очерки о литературном Петербурге 1910-х годов охотно печатают «Современные записки», «Иллюстрированная Россия», «Звено», «Сегодня» и другие издания, различные по своей идейной и художественной направленности. Позднее часть этих очерков вошла в книгу «Петербургские зимы» (1928). Георгий Иванов создаёт целую галерею литературных портретов своих современников: А. Блока, С. Есенина, И. Северянина, В. Хлебникова и других. Однако «Петербургские зимы» и тематически примыкающая к ним серия очерков «Китайские тени» были воспоминания, не претендующие на документальную точность. Это проза художника, в которой реальность сливается с выдумкой.

Нина Берберова в своих более «традиционных» воспоминаниях пишет: