Мой первый учитель. А.В.Николаев об Антоне Чиркове
22 июня 1941 года…
4 часа утра…
Веселой толпой выбегаем мы, выпускники 267-ой школы на Колхозной, после торжественного вечера с полученными аттестатами и идем провожать наших девчонок.
А в это время… самолеты Вермахта уже бомбили Киев, Севастополь, Минск, Одессу…
Начиналась Великая Отечественная война, которую я и закончил в звании старшего лейтенанта, в должности начальника разведки полка 106-ой воздушно-десантной дивизии...
Но прежде Судьбе было угодно, чтобы целых восемь месяцев я провел в Училище Живописи на Сретенке, в мастерской Антона Николаевича Чиркова.
Наступление немцев в сорок первом было стремительным, и 16 октября врезалось в память одним только словом, вызывавшим состояние ужаса – «паника!»
Но театры продолжали работать и у «Станиславского» шла опера «Бал-Маскарад» Верди, где партию пажа Оскара пела моя кузина Татьяна Юдина…
Я имел беспрепятственный доступ к администратору Гойзману, и он не глядя выписывал мне пропуск на двоих.
Выйдя от администратора, я увидел у колонны вестибюля одиноко стоящую фигуру тощего паренька и понял его явное желание попасть на спектакль.
- Что, пройти хочешь?
- Ага…
- Тогда, пошли!
Паренька звали Генка Сотсков, он был студентом второго курса Училища Живописи на Сретенке.
- А чем ты занимаешься? – спросил меня Генка в антракте.
- Да, по сути, ничем, - ответил я, - работал летом на заводе «Борец» токарем... Жду повестки в армию... Немного рисую…
- Тогда, давай к нам в училище… Прямо завтра… Я тебя представлю Антону – это наш маэстро-педагог Чирков Антон Николаевич.
Рисовать я любил с детства… Мой отец – Владимир Степанович – до революции учился в Строгановке, а дядя – Сергей Петрович Юдин – в Школе Живописи, Ваяния и Зодчества у Архипова, Касаткина, Аполлинария Васнецова и Леонида Пастернака.
Я больше рисовал, а живописью занимался мало.
Генка выполнил свое обещание и представил меня Чиркову. Тот, внимательно рассматривая мои рисунки: портреты, наброски, сделанные в театре и метро, спросил:
- А где же живопись?..
А у меня к тому моменту даже собственного этюдника не было.
На другой день Генка у себя дома в Орлово-Даниловском переулке поставил мне на окне натюрморт: цветок агавы в горшке на фоне красной тряпки и с книжкой на переднем плане. Предложил мне в пользование свой этюдник…
Этот натюрморт и по сей день висит у меня на почетном месте.
С ним-то, еще сырым, я и явился на просмотр.
Антон Николаевич пригласил Бакшеева, Истомина и Петровичева... Смотрели мой этюд, на полу разложили рисунки.
Решение было общим: принять меня на второй курс экстерном в мастерскую Антона Николаевича Чиркова.
А так как я уже имел за плечами десять классов средней школы, то с общеобразовательными предметами не возникало никаких осложнений.
Группа, в которую я попал, была на редкость сильной: Дима Краснопевцев. Юра Васильев, Ярослав Манухин или просто – Славка Манухет, Леня Кожетев по кличке «Сарьян», Гена Сотсков... Все талантливые, заводные ребята.
Время военное – воздушные тревоги, бомбежки. Под одной, в конце октября, мне пришлось побывать, когда бомба рванула на Тверской у диетического магазина и неподалеку от Телеграфа. Отделался испугом, да кровью из носу.
Тогда же осенью Юрку Васильева задержал патруль на улице после отбоя. А на вопрос, кто он такой, Юрка, не моргнув глазом, ответил, что он никто иной, как «Мон Первый, наследный принц короля Эфиопии».
В комендатуре вначале опешили, потом рассмеялись, а проверив его студенческий билет – отпустили: художники – они все «с приветом».
С тех пор к Юрке Васильеву прилипла кличка «Мон Первый – король Эфиопии».
Я появился в мастерской, когда ставили очередные натюрморты. Наша мастерская располагалась на втором этаже и выходила окнами в переулок.
Справа Антон Николаевич разместил натюрморт в стиле «будуара» – зеркало, парчовая драпировка, хрусталь, фаянсовые пастушки и огромная розовая раковина. Гамма утонченно-изысканная. Места тут сразу же захватили Краснопевцев, Васильев и Манухин.
Слева соорудили натюрморт в «народном духе» – на фоне листа фанеры и деревенского «рядно», медный самовар, трактирный чайник, глиняная макитра и хохломские ложки.
Начали писать... Это была моя первая работа в мастерской. Антон Николаевич то прохаживался среди нас, то сидел в простенке между окон и следил за тем, как мы работаем.
Роста выше среднего, с ладной рыжеватой бородой и проницательными серо-голубыми глазами, он завораживал своим каким-то неведомым для меня тогда внутренним, я бы сказал, надмирным авторитетом.
Работа двигалась. Я писал в привычной для себя манере. Рядом Димка и Юрка спорили о том, как «брать в цвете» розовую раковину. Мне это казалось непонятным. Я писал так, как видел – просто и без затей...
Антон Николаевич остановился за моей спиной и долго наблюдал за тем, как я работаю. А потом вдруг сказал:
- Цвет нужно искать в цвете! Понял?!
- Нет, - ответил я, - не понял.
- Тогда встань.
И Антон Николаевич, сев на мое место, стал мешать краски на палитре.
- Вот видишь - красное рядно. Ты берешь его чистым кадмием – открыто! А посмотри, сколько в нем оттенков – от холодного света из окна и теплых рефлексов от фанеры и самовара!.. Ты не пишешь, а раскрашиваешь. А нужно писать!.. Вот красное рядно – его следует брать не кадмием, а английской красной и ультрамарином, фанеру же – охрой и косточкой жженой.
И Антон Николаевич прошелся по моему холсту… Кисть его ходила в непривычной для меня манере. Я привык кистью «гладить» мазок, а он его «ершил», «топорщил» как бы против ворса щетины.
Для меня это было ново, необычно, и, естественно, привело в состояние замешательства и растерянности…
Антон Николаевич, видимо, понял это и, обратившись к Лёне Кожетеву, попросил его сходить в библиотеку и принести альбом «Ново-западного искусства».
На репродукциях Клода Моне, Сислея, Ван Гога, Ренуара и Матисса, он объяснял нам, сидя на своем месте, в простенке между окнами, значение цвета, как такового, как плоскости и пятна... Говорил о влиянии цветовой «массы» на эмоциональное настроение, на эстетический вкус личности…
А вечером мой дядя – Сергей Петрович – объяснил мне:
- Звук и цвет – это же волны, только различного диапазона, различной частоты колебаний. А волна, воздействуя на соответствующие нервные окончания в органах сенсорной системы, вызывает определенные эмоциональные реакции, которые мы и воспринимаем как «настроение».
Наступила зима 1941-42 года… Мы работали в нетопленых мастерских… Антон Николаевич приходил в черной шубе, черной меховой шапке и черных валенках с калошами… И только рыжеватая борода, серо-голубые глаза его и наивная, почти детская улыбка сияли нездешней радостью и добротой на этой черно-монолитной массе его статной фигуры...
Мы пишем портрет старушки в серой фетровой шляпке, в ветхой меховой шубенке и с острым красным носиком…
Юрка Васильев, к которому уже прилипла кличка «Мон», жестикулируя и тараща глаза, утверждает, что это «та самая» бывшая натурщица Константина Коровина, обладательница феноменальной фигуры в молодости.
И всем нам очень хотелось в это верить…
А наш Антон лукаво улыбался и напоминал нам, что цвет лица надобно брать не «лицевой краской», как это принято, а писать в цвете в зависимости от состояния окружающей среды…
Среда же, окружавшая нас, характеризовалась одним лишь выражением: «люто-морозная».
Не без труда, конечно, но я уже начинал осваивать премудрые тонкости искусства живописания.
Питались мы по льготным талонам в столовой, что напротив кинотеатра «Уран». И однажды довелось мне сидеть за одним столом с Антоном Николаевичем… Мы хлебали пшенную баланду с куском принесенного из дома черного хлеба… Когда первое чувство голода было удовлетворено, Антон Николаевич обратился ко мне:
- Ты пойми: есть одно древнее изречение: «дух животворит» и, ведь недаром наше искусство именуется «живописью». Ты вдумайся только: «животворение» и «живописание». Следовательно, в живописном произведении должен присутствовать непременно дух, духовность, которые и создают на холсте то положительное по глубине эмоциональное состояние, которое мы и называем «эстетическим настроением».
В один из дней, когда Антон Николаевич отсутствовал, Юрка Васильев собрал «своих» в простенке между окнами около стула Антона…
В мастерской были и «чужие». Они с нами как-то не общались и не оставили в памяти нашей ни своих фамилий, ни своего лица…
Собрав «своих», Юрка стал взахлеб рассказывать о том, как побывал в мастерской у Антона, и что ему удалось там увидеть…
- Калики перехожие, понимаешь, - и Юрка эмоционально изображает на своей физиономии «нечто» по его понятиям отражающее впечатление от калик перехожих, - а на фоне – брызги цвета… И мазки… Туда-сюда, туда-сюда… Динамика такая… И Юрка зажмурился…
А потом Антон пишет себя в золотом облачении… У него… там… это… Только об этом – молчок… Но ризы эти берет в цвете – охра горит… Понимаешь? Горит!
Мы молча слушаем Юрку и завидуем ему… У него давние связи с Учителем… И конечно же не всем нам может быть открыт доступ в мастерскую такого человека…
Но… Почему Антон Николаевич пишет себя в каком-то «золотом облачении»?! Почему?! … Непонятно!
О его взаимоотношениях с преосвященным Митрополитом Николаем (Ярушевичем) и с Архимандритом Исидором (Скачковым), мы тогда, конечно же, ничего не знали... Да и знать не могли!
Времена были особенные!
После взятия нашими войсками города Можайска, в группе появился студент, демобилизованный из армии по ранению кисти руки. Он был высокого роста, худой, старше нас всех и крайне необщительный. Руку свою раненую он постоянно держал обернутою шерстяным платком… Антон Николаевич подходил к нему, и они о чем-то тихи и долго беседовали… Но, о чем – мы этого не знали… Как потом выяснилось, это был Борис Голиков.
Время двигалось к весне, в мастерских потеплело, настроение улучшилось… Частенько к нам заходил Василий Николаевич Бакшеев. Вместе с Антоном Николаевичем он обходил нас, всматривался своим старческим взглядом в наши работы и что-то говорил Чиркову… Случалось, что он подменял Антона в его отсутствие… И мы видели, что расположение старика Бакшеева и к нам, и к нашему Педагогу более чем доброжелательное…
Дни становились длиннее, в мастерской – светлее… И мы уже начинали мечтать о выходе на природу, поговаривали о «пленэре», нам очень нравилось это слово «пленэр»… И мы как бы смаковали его, представляя себе натурально «Завтрак на траве» Моне…
Но… 20 мая 1942 года я получаю повестку из Военкомата и направление в Велико-Устюгское Военное Училище…
Последний раз в жизни беседовал я со своим Первым Учителем… Антон Николаевич смотрел на меня каким-то очень растерянным и вместе с тем удивительно трогательно-добрым взглядом…
А 21 июля 1942 года в Великом Устюге я получил письмо от Генки, где сообщалось о том, что в Москве на Масловке состоялось открытие выставки Чиркова и что все ребята шлют мне привет…
На нарах казармы в доме купца Шилова кипят страсти спонтанно возникшей по этому поводу дискуссии. Среди курсантов – сплошь москвичи-студенты и аспиранты самого различного профиля знаний. Есть и художники. Только из нашего Училища на Сретенке – трое: я, Капустин Женька и Володин из мастерской Истомина. Да еще Вася Шишков из Академии Художеств… Костя Бочаров – правнук знаменитого передвижника Саврасова, горой стоит за импрессионистов, Ван Гога и Сезанна… И укоряет своего великого предка за «натурализм».
В Москву вернулся я 12 июля 1946 года… Но Антона Николаевича уже не застал – он умер за месяц до моей демобилизации…
А в июне 1947 года, в годовщину его смерти, мы собрались всем курсом и посетили его вдову в мастерской на Масловке.
К тому времени я ходил уже с бородой и Татьяна Алексеевна, увидев меня, воскликнула:
- О, Боже! Как же ты похож на Антошу-то!
Ребята смотрели на меня растерянно... Они и сами удивились – такого они как-то не ожидали…
Татьяна Алексеевна разрешила нам посмотреть все, что до того сам Антон Николаевич держал, как говорят, «под спудом» и «в секрете».
Уходили мы в приподнятом и вместе с тем угнетенном состоянии… Мы, оказывается, даже по сути, и не знали, кем был наш Первый Учитель и Педагог!?
Через некоторое время я уехал к дяде на Николину Гору…
День стоял жаркий, солнечный, но буйно-облачный. Я сидел с этюдником у изгиба Москвы-реки и мучился над пейзажем… Кто-то неожиданно стал за спиной, и я услышал знакомый голос:
- Смотри-ка! А у него кое-что получается…
Я оглянулся… и увидел Димку Краснопевцева и Юрку Васильева.
- Вы как здесь?
- Так же как и ты – на этюдах…
И Дмитрий показал свой «нашлепок» той же самой излучины реки…
Я обалдел!
Только тут я понял, наконец, что значит «брать цвет в цвете».
И мой этюд показался мне такой ядовитой и раскрашенной картинкой, что я готов был соскоблить все мастихином…
«Неприятен не только «открытый» и «ядовитый» цвет, - говорил мне вечером мой дядя Сергей Петрович, - эстетически неприятен и «открытый» звук… По существу, это крик, а не пение…»
Чтобы добиться эмоциональной эстетики в живописи, равно, как и в пении, необходимо как цвет, так и голос, ставить на профессиональной основе технических средств выражения… А это – целая школа!»
Много лет спустя, уже после окончания ВГИКа, где профессор Шегаль непрестанно повторял все ту же максиму: «Цвэт нужно писать в цвэте», я приступил к иллюстрациям романа Л.Н.Толстого «Война и мир»…
И каждый раз, берясь за кисть, я невольно вспоминал наставления своего Первого Учителя – Антона Николаевича Чиркова:
- Ты должен помнить и никогда не забывать о том, что сам процесс живописания – это по сути своей процесс духовного животворения…
А.В.Николаев
На фото представлен автопортрет Антона Чиркова
Свидетельство о регистрации СМИ: Эл № ФС77-60585 от 20 января 2015 г.
Выдано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)
***
Изданию присвоен номер ISSN: 2500-073X
Выдано Федеральным государственным унитарным предприятием "Информационное телеграфное агентство России (ИТАР-ТАСС)", Российской книжной палатой
***
Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.
При использовании материалов сайта ссылка на издание "Мир и Личность" обязательна!
© "Мир и Личность" 2015-2018